Алла Осипенко:
"Судьба распоряжается нами" Выдающаяся танцовщица накануне юбилея
начала работать репетитором в Михайловском театре 2007-12-03 / Владимир Дудин Алла Осипенко в год своего 75-летия удивляется, что
сегодня всех называют легендами, в то время как она себя всегда считала
обыкновенной танцовщицей. К слову «балерина» она относится с трепетом, осознавая
всю значимость этого статуса. И все же легенда русского балета Алла Осипенко
сегодня испытывает новое рождение в «своей педагогической жизни»: с сентября
она начала работать репетитором в Михайловском театре, который многие еще
знают как Театр Мусоргского. В первой балетной премьере сезона – «Жизели»
Адана – она приняла участие, подготовив многих танцовщиц, вспоминая о своих
уроках в Гранд-опера, куда ее в свое время устроил работать Рудольф Нуреев. – Алла Евгеньевна, у вас невероятно драматичная биография… – Говорят, что за что-то всегда надо платить. Но ту
расплату, которую понесла я… Я не понимаю – почему.
Все мы грешные, но это самая страшная кара – гибель моего сына. Я не
ортодоксальная, хотя выросла в семье верующих, крестили меня в 1937 году
5-летней девочкой. Но на этот вопрос ответить не могу... Не так давно я
вернулась к себе той, прежней. Я всегда знала, что обо мне никто никогда не
похлопочет, никогда ничего не дадут, чтобы меня хоть как-то заметить. Я
знала, что все в моих ногах, которые как-то оценивались. И я это очень хорошо
понимала. Мой последний педагог Марина Шамшева, с которой я занималась 10
лет, всегда говорила: «У вас красивые ноги. Продавайте их задорого». – Вы говорите так, словно пишете
роман в устном жанре. При этом мемуаров у вас нет. – У меня были написаны две главы, которые назывались
«Париж в моей жизни». Я писала их в Париже, когда мне делали операцию. Я была
абсолютно одна, ходила гулять в Люксембургский сад, где и начала писать. Мой
большой друг, которой давно нет в живых, – Нина Вырубова, балерина
Гранд-опера вдохновила меня, сказав: «В Париже у вас столько знакомых, сядьте
и напишите, вам все равно нечем сейчас заняться». Я писала не столько о себе,
сколько о людях, с которыми удалось встретиться. В этих воспоминаниях – лица
первой эмиграции. Я была знакома и со светлейшим князем Голицыным, и с
Бобринским, и Шереметевыми, вспоминаю о Елене
Михайловне Люком, которая в 1956 году попросила меня отвезти подарок ее
сестре, эмигрировавшей во время революции. При всех ужасах и страхах я все-таки
дошла до сестры – ночью пробралась, пешком и отдала подарок. В последнее
время мне говорят, что я обязательно должна написать продолжение этих
воспоминаний. Я пишу как говорю, проблем в этом
отношении у меня нет. Но я прекратила писать, когда погиб сын. Мне не для
кого стало что-либо рассказывать, а я писала для сына. – О чем вы не смогли написать в
своих парижских воспоминаниях в силу времени? – Я как раз вспоминала обо всем очень детально – там все
сказано. Но любопытно, что совсем недавно Мариинский театр не взял эту книгу
в продажу. Директору фонда Константину Балашову сначала было сказано, что
книга должна пройти пять инстанций – какие, не сказали. Пять инстанций книга
прошла, после чего выяснилось, что осталась еще шестая. Шестая не пропустила.
Я предположить не могла, что там помнят историю 1971 года – мой уход из
театра. Но лично я в этой книге об этом ничего не пишу – у меня про отношения
с театром нет ничего. Я вспоминаю свой золотой век. А о том, как театр мог
расстаться с такими танцовщиками, как Нуреев, Барышников, Макарова, Осипенко,
упоминают те, кто вспоминает обо мне. Поэтому в тяжбу с театром вступили они.
Но если я сейчас буду писать про театр, так я уж
напишу. – На чем заканчиваются две главы
ваших воспоминаний?
– Нить рассказа прерывается 1956 годом. В 1956 году Леонид
Мясин, который был тогда директором Ballet russes в Монте-Карло, предложил
мне годовой контракт. Представляете – в 1956 году! Мне 24 года. Я
согласилась. Но прежде позвонила бабушке – спросить, можно ли на год остаться
в Париже. Они долго мучились с ответом, но решили, что на год можно. С
Мясиным мы репетировали «Видение розы». После чего я все-таки сказала
сопровождающим, что обратно не поеду, что останусь. На что получила от него в
ответ: «Что, хочешь сейчас улететь и никогда больше не приезжать с
гастролями?» Я извинилась перед Мясиным, сказала, что у меня много работы. Мы
снова встретились с ним в 1961 году, я спросила, как у него дела, а он мне:
«А я ушел, потому что не нашел настоящей русской балерины. А мне нужна была
вы, русская, петербургская танцовщица». В Париже остался Нуреев. И после
этого я все равно стала невыездной. В течение 10 лет меня никуда с театром
уже не брали. – Как вы сегодня оцениваете, что
не остались за границей? – Я все сделала совершенно правильно. Когда говорят, что
мы строим свою судьбу – ничего подобного. Судьба распоряжается нами. – Каким вам запомнился Рудольф
Нуреев? – Вероятно, он понимал, что доставил мне некоторые
жизненные трудности, что из-за него я «полетела». И он воздал мне тем, что
было в его силах. Спустя 28 лет с того момента, как я стала невыездной, а он
остался во Франции, попросив в 1961 году политического убежища, в 1989 году в
Париже, у себя дома, он устроил мне день рождения. В том же году он предложил
мне работать репетитором в Гранд-опера. Я ему сказала: «Рудик, я не умею
давать уроки! У меня нет практики». – «Я вам помогу». Я ему очень благодарна.
Он мне воздал в моей второй жизни – педагогической – то, что у меня отняли в
танцевальной. В Гранд-опера он ходил на мои уроки, после каждого говорил мне,
чему их надо и чему не надо учить, – консультировал меня. Он очень поддержал
мое положение благодаря тому, что приходил на мои уроки, хотя в Париже меня
очень многие знали как танцовщицу. Можете себе представить, что я училась
преподавать на французских танцовщицах в Гранд-опера? Совсем недавно, когда в
Петербурге в Михайловском театре давала мастер-классы
французская балерина из Гранд-опера, которая помнит меня, выяснилось, что
наши уроки очень похожи. Я не учила системе, системе Вагановой, ни тогда, ни
сейчас: я ее не знаю – я стиль знаю. Но Ваганова была гений. Сейчас девочкам
в Михайловском театре я стараюсь передать то, чему научилась в Гранд-опера.
Русские руки, которые Ваганова как с молоком матери дала, я не потеряю. Но
ногам Агриппина Яковлевна в те годы не уделяла такого внимания, какое уделяют
и уделяли французы. Рудольф Нуреев говорил, что мечтает о школе, где будут
русские руки и французские ноги. – Ноги, кажется, самое главное в
балете… – Да, это очень важно. Сейчас для меня главное –
постараться научить, чтобы они любили свои ноги так, как нужно их любить,
чтобы зрителю они их «продавали задорого», как говорила мне Марина Николаевна
Шамшева. Я никогда не была зашоренной лошадью и не говорила, что мы – лучшие
в мире. Я хотела научиться тому, чему мы не научились здесь. Мои уроки совсем
не похожи на те уроки, которые дают сегодня в Петербурге. Они похожи на уроки
в Гранд-опера. А руки для меня остаются главными: выразительность рук и
корпуса. Гармония и кантилена корпуса – это наше, к этому весь мир стремится.
– В «Жизели», которую
в Михайловском театре недавно поставил Никита Долгушин, в ком-то ваши уроки
уже проявились? – В ком-то, безусловно, уже проявились. Мне повезло,
потому что я работаю с девочками, которые слушают меня и верят – и Настя
Матвиенко, и Ира Перрен, и Ольга Степанова. – Сегодня есть русские балерины,
которых когда-то не хватило Леониду Мясину? – С вашей стороны это провокационный вопрос, на который,
наверное, я не имею права отвечать. Балерина – это балерина Императорского
театра. Но никакие они не были «божественные». Они были просто балерины – им
присуждалось это звание. Кшесинская, Павлова. Сосчитать можно по пальцам.
Сегодня же все – балерины. Для меня все они – танцовщицы. Сейчас маленькие
девочки говорят: «Я – балерина». Мы так не отвечали. Где вы учитесь? Я –
балерина, учусь в хореографическом училище. Теперь это Академия русского
балета. Все изменилось сейчас. Санкт-Петербург |