Алла Евгеньевна Осипенко : 237   Журнал «Собака.ru» продолжает проект – серию интервью, в которых с выдающимися актрисами беседуют известные журналисты, режиссеры и артисты, – и публикует диалог балерины и актрисы Аллы Евгеньевны Осипенко с танцовщиком и художественным руководителем балета Михайловского театра Фарухом Рузиматовым. Ученица Агриппины Вагановой, она была примой балета Театра имени С. М. Кирова, солисткой труппы «Хореографические миниатюры» под руководством Леонида Якобсона, ведущей танцовщицей Ленинградского ансамбля балета Бориса Эйфмана. А кинорежиссер Александр Сокуров разглядел в ней талант драматической актрисы и снял ее в четырех своих фильмах. Вы считаете себя великой? Если говорить о величии, то посмотрите: вот кольцо, которое я ношу всегда. Мне его подарил индийский танцовщик Рам Гопал. А ему его подарила Анна Павлова, с которой он когда-то танцевал. И для меня это, вероятно, главный подарок и признание. Это гораздо важнее всяких званий и наград. Когда меня спрашивают, как я попал в балет, я всегда отвечаю: «Меня поймали в горах». А как вы стали балериной? Кто вас подвигнул поступать в балетное училище? Род моей мамы идет от известного русского художника, мастера портрета и религиозной живописи конца XVIII – начала XIX века Владимира Лукича Боровиковского, о котором сейчас, к сожалению, не много вспоминают. Он был человек очень сложный, многогранный, талантливый, прошедший невероятно трудный жизненный путь. У него был брат – великий украинский поэт Левко Боровиковский, тоже человек не самого благополучного характера. И моя родословная по материнской линии ведется от них. Мама носила эту фамилию, а у меня уже фамилия отца – Осипенко. Сегодня я прихожу к мнению, что дело все-таки в генах. Мне по наследству досталась склонность к бунтарству, к постоянному творческому поиску. Я росла бунтаркой. Близкие говорили: «Ну и урод ты у нас в семье растешь!» Моя мама в свое время пыталась поступить в Императорское театральное училище. Тогда надо было ездить по всем балеринам и собирать у них рекомендации. Маме не хватило одной, и ее не взяли. Конечно, вся семья это запомнила. Но меня это абсолютно не волновало. До двух лет я была страшно кривоногой девочкой. И все вокруг говорили: «Бедная Ляляшенька! Такая славная девочка, но балериной ей точно не быть!» Воспитывали меня строго. Мои бабушки всегда говорили, что пережили пять царей: Александра II, Александра III, Николая II, Ленина и Сталина. Наша семья не приняла революции и не меняла уклада своей жизни. И я росла в ее замкнутом кругу. Во двор гулять меня не пускали. А я была девочка строптивая и искала повод, чтобы как-то вырваться из-под этой опеки. Учась в первом классе, я где-то увидела объявление о наборе в кружок, в котором было написано какое-то странное слово, значения которого я не поняла. Но поняла, что два раза в неделю смогу приходить домой на три часа позже. Это меня очень устроило. Я пришла к бабушке и сказала, что хочу ходить в этот кружок. Кружок оказался хореографическим, именно этого слова я не знала. И бабушка меня туда отправила, решив, что, раз не получилось у дочки, может получиться у внучки. После первого года занятий мой педагог вызвал ее и сказал: «У вашей внучки отвратительный характер. Она все время спорит, ее вечно что-нибудь не устраивает, но попробуйте-ка отведите ее в балетное училище». 21 июня 1941 года нам сообщили, что меня приняли в училище. А на следующий день сообщили другую новость: началась война. Известно, что каждая роль накладывает отпечаток на характер артиста. Была ли на вашем творческом пути такая роль, которая поменяла вас кардинально? Да. Первым человеком, который поставил меня на другие рельсы, увидел во мне что-то новое, был талантливейший балетмейстер советского периода Борис Александрович Фенстер. Я же была пухленькой для балерины, и меня называли девушкой с веслом. Он сказал мне: «Алла, ты знаешь, я хочу попробовать тебя на роль Панночки». А Панночка в балете «Тарас Бульба» – это очень серьезный, противоречивый, сложный образ. И я жутко боялась не справиться. Сегодня же считаю, что это была, во-первых, моя первая большая удача, а во-вторых, первая настоящая драматическая, сложная роль. Мы репетировали с ним по ночам, я очень старалась, и что-то его тогда увлекло в моей индивидуальности. Вот это и была самая важная роль, заставившая меня глубоко задуматься о своем характере. Я очень благодарна Борису Александровичу за то, что он полностью поменял мое амплуа. Он заставлял меня худеть, не давал мне есть и из девушки с веслом сделал приличную Панночку. Вопрос, который всегда раздражает артистов: вы подражали кому-нибудь из балерин? К сожалению, подражала. К сожалению потому, что меня от этого потом очень долго избавляли. Я была поклонницей великой балерины Натальи Михайловны Дудинской, которая была примой Театра оперы и балета имени Кирова. Я до такой степени поклонялась ее таланту, что подражала ей во всем. В технике я, конечно, подражать не могла, потому что не справлялась с ее техникой, но, во всяком случае, переняла все ее манеры. И когда это стало раздражать моих педагогов, когда они увидели во мне что-то свое, это было просто подарком судьбы. Репетиторам пришлось очень долго вышибать из меня Дудинскую. Я помню, что, когда Константин Михайлович Сергеев, главный балетмейстер театра и муж Натальи Михайловны, ввел меня в постановку «Тропою грома», где я должна была танцевать с ней вместе, она заставляла меня в точности повторять все ее движения. На одной из репетиций Сергеев попросил ее: «Наталья Михайловна, оставьте ее в покое, пусть она делает все так, как сама это чувствует». Что вам сложнее всего было преодолеть на своем пути? Мне приходилось преодолевать свое техническое несовершенство до самых последних выходов на сцену. Я, к сожалению, никогда не владела техникой в нужной степени. Но прежде всего мне приходилось преодолевать свой характер. Я была страшно неуверенным в себе человеком. А с ленью не приходилось бороться? Лень присутствовала до первой травмы. После того как в двадцать лет у меня случилась первая травма, мне сказали, что я больше не выйду на сцену. Я не смирилась с этим. И вернулась другим человеком, осознав, что без балета не могу жить. Ощущение уверенности на сцене возникало? Обретало ли оно с годами какую-то форму именно на сцене? Вы знаете, мне, конечно, повезло больше, чем другим балеринам, в том плане, что балетмейстеры ставили роли на меня, рассчитывая мои технические возможности. Эта уверенность стала приходить, наверное, после того, как я ушла из Театра оперы и балета имени Кирова, когда попала к Леониду Вениаминовичу Якобсону, когда начала работать с Борисом Яковлевичем Эйфманом, когда мы взялись за «Идиота» Достоевского. Только тогда я начала чувствовать себя на сцене уверенно, а надо было уже уходить. Вот ведь в чем вся беда. А страх перед сценой испытывали? Да. Страх присутствовал постоянно. Я не могу передать, как мне становилась страшно, когда я слышала аккорды музыки, под которые должна была выходить на сцену. Я говорила: «Все, я ухожу! Я ни за что не выйду на сцену!» Меня охватывала жуткая паника. А сейчас я смотрю на молодых балерин и удивляюсь тому, как смело они выходят на сцену, как уверенно держатся! Мне перешагнуть барьер страха перед сценой всегда было крайне тяжело. Потом на сцене я как-то успокаивалась, конечно. Но вот момент, когда ты слышишь свою музыку и должен выйти, не зная, что тебя ждет на этот раз, я переживала очень тяжело. Ведь весь ужас актерской профессии в том, что мы не знаем, что нас ждет через пять минут. Может быть, носом упадешь, а может, станцуешь прекрасно. Мы никогда не знаем этого заранее. Нет абсолютно никакой возможности предугадать события. Можно быть очень хорошо подготовленным и тем не менее споткнуться. Правда, спектаклей в Ленинградском театре современного балета, которые ставились на меня и в которых я танцевала со своим партнером и мужем Джоном Марковским, я ждала уже с нетерпением. Научилась смело выходить на сцену и получать от танца с Джоном настоящее удовольствие. Какие бы отношения ни складывались между нами, как между мужем и женой в жизни, на сцене все было по-другому. Можно было не смотреть друг другу в глаза, но наши тела и нервы действительно сливались в единое целое. Так и получается настоящий дуэт. В балете, на ваш взгляд, существует понятие безусловного гения, когда о танцовщике или о танцовщице можно сказать: вот он – гений чистой красоты? Ну, Фарух, если быть честными и откровенными, кого мы можем назвать безусловными гениями? Мое восприятие субъективно, как восприятие любого человека, но на меня еще в юные годы самое сильное впечатление произвел Антонио Гадес, когда я увидел его в «Кармен» Карлоса Сауры. Для меня это было безусловным искусством, высшей точкой понимания и принятия его творческой личности. И я, наверное, могу назвать безусловными гениями балета его и Рудольфа Нуреева. Да, они обладали ошеломляющей магией воздействия на зрителя. Но у меня был другой такой человек, которому удалось действительно поразить мое воображение. Когда я была в 1956 году в Париже, то попала на сольный концерт – а для нас это было тогда понятием совершенно незнакомым – французского танцовщика Жана Бабиле. И я была ошеломлена выразительностью его тела, выразительностью мысли, которую он доносил до зрителя. Много лет спустя мы с ним встретились, и я призналась, что являюсь очень большой его поклонницей. Признание таланта, кстати, получилось взаимным. И я никогда не забуду то счастье, которое испытала в далеком 1956 году. В спектаклях вы играли саму себя или все-таки персонажей? По молодости, в начале своего творческого пути, конечно, играла персонажей. Когда на исходе карьеры судьба подарила мне «Идиота», я отмела все костюмы, прически, шляпки и юбки. Я считала, что Настасья Филипповна – это образ на все времена и на все возрасты, не нуждающийся в каком-либо обрамлении. И, выходя на сцену играть этот спектакль, я выходила играть себя. Артистам со временем становится скучно танцевать классику. Их тянет на модерн, на неоклассику, а потом и в драму, и в кино. Такие этапы в жизни были и у вас. Какие ощущения от работы в кино вы получили? Работа перед камерой сильно отличается от работы на сцене? Это две совершенно разные вещи. Но с кино мне тоже повезло. Мне повезло потому, что я начала работать с таким режиссером, как Александр Сокуров. Он меня увидел в «Идиоте» и пригласил сняться в «Скорбном бесчувствии». Я ужасно волновалась, в первую очередь потому, что для балерины, у которой развита зрительная память, запоминать такие огромные тексты – большая проблема. В пробах вместе со мной участвовала сама Маргарита Терехова. Я нервничала на съемках и все время спрашивала у Сокурова: «Саша, ну что мне сделать? Что я должна сделать?» А он мне отвечал: «Алла Евгеньевна, не нервничайте, не дергайтесь. Вы мне нужны такая, какая вы есть». Он научил меня быть естественной перед камерой. И я не боялась. Могла перед ней делать все, что угодно. Сокуров попросил раздеться догола – разделась догола. Сокуров попросил прыгнуть в ледяную воду и плыть – прыгнула и поплыла. Во-первых, ради Сокурова, а во-вторых, потому, что не было абсолютно никакой боязни. Ваша любимая актриса? Грета Гарбо. А балерина? Солистка Театра балета Бориса Эйфмана – Вера Арбузова. Что для вас значит такое веское слово «профессионал»? Для меня профессионал – это служащий. Человек, служащий тому делу, которому он посвятил свою жизнь. Какие качества должны быть у хорошего, профессионального педагога? Вспоминая своих педагогов, я все-таки думаю, что учителя не должны нарушать индивидуальности своих учеников. Работая с балеринами, я стараюсь придерживаться этого принципа. Только так можно воспитать в артисте личность. А это главная задача любого педагога. Вы живете прошлым, будущим или настоящим? Сложный вопрос. Не могу не думать о будущем. По ночам просыпаюсь, когда вспоминаю, сколько мне лет. Но, пожалуй, сейчас я стала больше жить прошлым. А вообще, стараюсь жить сегодняшним днем, с радостью работаю в театре со своими девочками. Что бы еще вы хотели реализовать в настоящем? Однажды такой же вопрос мне задал Эйфман, а мне тогда было уже сорок пять лет. И я призналась ему, что хотела бы сыграть Настасью Филипповну. И я ее сыграла. Сейчас я ни о чем не мечтаю. Все мои мечты уже либо сбылись, либо ушли в прошлое, так и не реализовавшись. Единственное, чего мне хочется, чтобы появилась такая балерина, с которой я бы работала, отдавая ей максимум, и чтобы она этот максимум от меня взяла. Пока такого не получается. Насколько я вижу, те балерины, с которыми вы работаете, пока не звезды мировой величины, но делают заметные успехи. Мне интересно работать с моими ученицами. Во-первых, я стараюсь увести их от той мишуры, которая мне самой мешала в их годы. Во-вторых, я никогда не настаиваю, никогда не говорю: «Делай только вот так!» Я говорю: «Давай попробуем?» Они соглашаются, и когда совместными усилиями у нас все получается, им это тоже доставляет огромную радость. Увидеть эту радость – самый приятный момент в работе педагога. Вас тянет на сцену? Вам хочется выступать перед публикой? Если я скажу, что не тянет, я совру. Вот собираюсь участвовать в новом проекте Михайловского театра «Спартак». Я пока еще не понимаю до конца, какой это будет спектакль, но с удовольствием хожу на репетиции. Ведь если ты можешь выйти на сцену, то почему бы не выйти? Пускай скажут, что я сумасшедшая, ненормальная, наглая. Пускай говорят что угодно за моей спиной, мне это совершенно неинтересно. Мое желание – выйти еще раз на сцену. Я хочу, чтобы этот спектакль был не просто зрелищным, но и содержательным, осмысленным, чтобы он дал возможность увидеть в классике что-то новое. Вы считаете, что искусство балета сейчас в упадке? Я не могу так сказать. Просто наступил тот момент, когда надо остановиться, оглянуться назад и понять, как нам идти дальше. Вы бы хотели заняться чем-то кардинально другим? Нет. Балет – это вся моя жизнь. Это то, что дает мне сегодня возможность выжить. Выжить, не спиться и не сойти с ума. Вставать каждое утро и идти в театр, потому что меня в нем все еще ждут.